Эх, расстроился Ванюша,

стал румяный, словно груша,

обратился в инвалида, взял костыль – и был таков.

(Раз уж слово о Марусе –

это, братцы, в нашем вкусе

гнать из дома злую нечисть при посредстве матюков).

А Гуревич – он галопом

по лесным несётся тропам

в кассу помощи взаимной, что стоит на бугорке.

Прискакал Гуревич в кассу,

снял мешок, напился квасу

и пошёл искать начальство с заявлением в руке.

В кассе помощи взаимной –

мужичишко лихоимный,

звать его Кощей Бессмертный, безобразное лицо.

У него козёл с рогами

караулит сейф с деньгами,

а от сейфа ключ заветный спрятан в левое яйцо.

Говорит Кощей устало:

”Всё-то вам, евреям, мало,

то вам шапку, то дублёнку, то железный купорос.

Ты, Гуревич, больно лаком!

А не хочешь дулю с маком?

Погляди – за прошлый месяц не уплочен членский взнос!”

Ну и хрен с ним, с членским взносом!..

Так еврей остался с носом,

плюнул, выдрал клок изрядный из козлиной бороды

и направился в аптеку,

где простому человеку

завсегда подаст хозяйка двести грамм живой воды…

Долго, коротко ли – словом,

дело было под Ростовом,

где зимой мороз лютует и шумит степной ковыль.

Нету жизни, нету шапки,

собирай, Маруся, тряпки,

едем к чёрту на кулички – в Государство Израиль!

”Ты не плачь, моя Маруся,

поезжай со мной, не труся!” –

так сказал еврей Гуревич молодой своей жене.

Вот и вызов есть от тёти!

На ковре на самолёте

плюнул, дунул, очутился в чужедальней стороне.

Ой, края обетованны!

Все – Абрамы, не Иваны,

те же молодцы и бабы, расскажи кому поди!

Есть арабы и арабки,

но не надо зимней шапки,

нет Бессмертного Кощея, а козлов – хоть пруд пруди.

И не горе, не кручину –

видишь милую картину:

Чудо-Юдо ест свинину, брага льётся из ведра,

автоматы, патронташи,

слева – немцы, справа – наши,

посерёдке – Змей-Рувимыч, крепко выпимши с утра…

КУРОЧКА РЭБЭ

Была у рэбэ курочка,

ой, курочка была,

нивроку, как снегурочка –

кругом белым-бела!

Как песня, задушевная,

росла врагам назло,

нежирная, кошерная,

примерно два кило.

Свежа, подобно персику,

хоть ножки отрубай!

Метель ей пела песенку:

спи, курочка, бай-бай!..

Притом, совсем не дурочка,

без лишних мелодрам

носила яйца курочка

для рэбэ по утрам.

А тот, как под копирочку,

с утра, когда вставал,

в яичке делал дырочку

и тут же выпивал.

Но вдруг случилась паника:

кошерный, как маца,

наш рэбэ утром раненько

не смог разбить яйца!..

Уменья много всякого,

и силой не иссяк,

и так его, и сяк его,

об стол и об косяк!

С яйцом никак не справятся

ни тесть – на что уж дюж,

ни рэбэцн-красавица,

ни дети – восемь душ,

то молотком, то гвоздиком

колотят мал-мала!

Позвали мышку с хвостиком –

и та не помогла.

А тёща рэбэ – Сурочка –

сказала мышке: "Цыц!

Зачем нам носит курочка

небьющихся яиц?

Мы что – играем в жмурочки?

Большой тебе поклон!

Сварю-ка я с той курочки

жаркое и бульон".

Ой, курочка, ой, белая,

твой век – не сладкий торт,

ой, что же ты наделала –

себе гэбрахт дым тойт!..

И ах это, и ох это,

и в доме кутерьма,

потом позвали шохета,

и курочки нэма!

Ой, где же ты, волшебная?

Как ветром унесло.

Нежирная, кошерная,

примерно два кило...

Пошла на мясо курочка –

всё то, что дал ей Бог:

и крылышки, и шкурочка,

и шейка, и пупок.

Вот так и разбиваются

невинные сердца,

и слёзы проливаются,

а всё – из-за яйца.

Короче, съели курочку –

таков её удел.

А рэбэ дали пулочку,

чтоб он не похудел...

Но где же, – будет спрошено, –

несчастное яйцо?

Лежит оно, заброшено

куда-то под крыльцо,

забыто, не расколото...

Уже прошли года,

а что оно из золота –

никто не догада...

СКАЗКА ПРО РЕДЬКУ

Посеяли редьку Исаак и Абрам,

чтоб кушать на завтрак её по утрам,

поскольку профессор Иван Костромин

заметил, что редька – сплошной витамин,

с подсолнечным маслом её натереть,

понюхать – и можно потом умереть!

Выросла редька. Абрам и Исаак

вытащить редьку не могут никак.

Оба, нивроку, здоровьем крепки,

берутся за редьку в четыре руки,

тянут-потянут, аж кости гудят,

а редька в земле – ни вперёд, ни назад!

Перед глазами – цветные круги…

”Эй, Моня! – кричат. – Приходи, помоги!”

Моня Фильштейн – ого-го голова!

Моне что редька, что лес, что дрова –

всё, лишь о чём вы подумать могли,

Моня достанет хоть из-под земли!

Тоже до редьки по-своему лаком,

Моня тотчас – за Абрама с Исааком,

те же, нивроку, здоровьем крепки,

берутся за редьку в четыре руки,

тянут-потянут, аж кости гудят,

а редька в земле – ни вперёд, ни назад!

Перед глазами – цветные круги…

”Эй, Маня! – кричат. – Приходи, помоги!”

Маня Гуревич приятна собой,

Маня за Моней – как дым за трубой!

Строятся, будто за редькой в погоню,

ну-ка, товарищи! Маня за Моню,

Моня опять – за Абрама с Исааком

(каждый до редьки по-своему лаком!),

те же, нивроку, здоровьем крепки,

берутся за редьку в четыре руки,

тянут-потянут, аж кости гудят,

а редька в земле – ни вперёд, ни назад!

Перед глазами – цветные круги…

”Эй, Фаня! – кричат. – Приходи, помоги!”

Фаня Лапидус добра и полна,

в сельском хозяйстве не смыслит она,

но редьку попробовать Фаня непрочь,

надо помочь – значит, надо помочь!

Строятся, будто за редькой в погоню –

Фаня за Маню, Маня за Моню,

Моня опять – за Абрама с Исааком

(каждый до редьки по-своему лаком!),

те же, нивроку, здоровьем крепки,

берутся за редьку в четыре руки,

тянут-потянут, аж кости гудят,

а редька в земле – ни вперёд, ни назад!

Перед глазами – цветные круги…

”Эй, Феня! – кричат. – Приходи, помоги!”

Феня Рахимова – интеллигент,

врач-терапевт, у неё пациент.

Прочь пациента, а ну его в баню!

Ну-ка, товарищи! Феня за Фаню,

Фаня за Маню, Маня за Моню,

строятся, будто за редькой в погоню,

Моня опять – за Абрама с Исааком

(каждый до редьки по-своему лаком!),

те же, нивроку, здоровьем крепки,

берутся за редьку в четыре руки,

тянут-потянут, аж кости гудят,

а редька в земле – ни вперёд, ни назад!

Перед глазами – цветные круги…

”Эй, Сеня! – кричат. – Приходи, помоги!”

У Сени Шапиро – живот впереди,

но пальца, пардон, ему в рот не клади!

И я его даже намёком не раню!

Сеня за Феню, Феня за Фаню,

Фаня за Маню, Маня за Моню,

строятся, будто за редькой в погоню,

Моня опять – за Абрама с Исааком

(каждый до редьки по-своему лаком!),

те же, нивроку, здоровьем крепки,

берутся за редьку в четыре руки,

тянут-потянут, аж кости гудят,

а редька в земле – ни вперёд, ни назад!

Перед глазами – цветные круги…

”Эй, Соня! – кричат. – Приходи, помоги!”

В Соне Балясной – сто пять килограмм,

значит – её не сложить пополам.

Скажем спасибо такому везенью!

Ну-ка, товарищи! Соня за Сеню

(и я его даже намёком не раню!),

Сеня за Феню, Феня за Фаню,

Фаня за Маню, Маня за Моню,

строятся, будто за редькой в погоню,

Моня опять – за Абрама с Исааком

(каждый до редьки по-своему лаком!),

те же, нивроку, здоровьем крепки,

берутся за редьку в четыре руки,

тянут-потянут, аж кости гудят,

а редька в земле – ни вперёд, ни назад!

Перед глазами – цветные круги…

”Эй, Федька! – кричат. – Приходи, помоги!”

Федька Егоров – а гой, а бандит,

странно, что Федька в тюрьме не сидит.

Помощь товарищей – Федьке на кой?

Федька за редьку берётся рукой.

Скажем спасибо такому везенью!

Соня за Сеню, Сеня за Феню,

Феня за Фаню, Фаня за Маню,

Маня за Моню, а ну его в баню,

Моня опять – за Абрама с Исааком

(каждый до редьки по-своему лаком!),

те же, нивроку, здоровьем крепки,

вмиг опускают четыре руки,

оба с надеждою смотрят на Федьку,

Федька напрягся – и вытащил редьку!..

Радости было – на весь огород!

”Славная редька!” – ликует народ.

Я эту редьку попробовал сам,

помнится – масло текло по усам.

Это мне накрепко в душу запало –

текло по усам, только в рот не попало…

ТЕРЕМ-ТЕРЕМОК

Стоит теремок, не закрыт на замок,

над жёлтой трубой серебрится дымок.

Стоит теремок – совершенно пустой,

и просит, и манит к себе на постой.

Деревья колышутся, птички поют,

повсюду прохлада, покой и уют.

Однажды пришёл к теремку человек

по имени Хаим и стал на ночлег.

Его, всем врагам и невзгодам назло,

еврейское счастье сюда привело.

Тут печка, и стол, и диван, и кровать,

и всё остальное, чтоб жить-поживать.

Всё это оставить? Какого рожна?..

Еврею такая жилплощадь нужна!

Он не был ни Буш, ни Барак, ни Ширак,

но рюмочку выпить – совсем не дурак!

И надо добавить – он не забывал

воскликнуть ”Лехаим!”, когда выпивал.

И вот, от людской суеты вдалеке,

наш Хаим, как зюзя, живёт в теремке.

Живёт и не тужит, вокруг – ни души.

Попробуй его этой сказки лиши!

Одно лишь несчастье – что он одинок…

Но как-то, в один непогожий денёк

незваная гостья стоит у ворот.

”Кто, кто, – говорит, – в теремочке живёт?”

”Я – Хаим-лехаим, всю жизнь выпивал.

А ты кто такая и кто тебя звал?”

”Я – Бруха-стряпуха, бальзаковских лет,

я стряпаю всё – от борща до котлет.

Я платье порвала, и плащ мой намок.

Пусти меня, бедную, в свой теремок!

Я буду готовить, как только смогу,

и юх мит фасолис, и плов, и рагу”.

У Хаима – доброе сердце в груди,

он Брухе сказал: ”Не горюй, заходи!

Нам главное – было бы, что пожевать,

и будем с тобою мы жить-поживать!”

И вот они вместе, и тих теремок,

над жёлтой трубой серебрится дымок,

деревья колышутся, птички поют,

повсюду прохлада, покой и уют,

и Хаим-лехаим ложится в гамак,

а Бруха-стряпуха готовит форшмак.

Цветы всевозможные радуют взгляд…

Но как-то под вечер выходят, глядят:

молодка-красотка стоит у ворот.

”Кто, кто, – говорит, – в теремочке живёт?”

”Я – Хаим-лехаим, сидим, отдыхаем.

Я – Бруха-стряпуха, ещё не старуха.

А ты кто такая, праматерь твою?”

”Я – Дора из хора, я песни пою.

Больна, голодна, вся я – нервов комок!

Пустите несчастную в свой теремок!

Хотите – спою вам ”Голубка моя”?

Хотите – Алябьева про соловья?”

”У нас теремок, не театр Большой!

Но мы тебя примем с открытой душой.

Давай заходи, прекрати горевать,

и будем с тобою мы жить-поживать”.

И вот они трое живут в теремке:

вот Хаим-лехаим лежит в гамаке,

вот Бруха-стряпуха готовит компот,

а Дора из хора романсы поёт.

Деревья колышутся, ходики бьют,

повсюду прохлада, покой и уют…

Но видят однажды: стоит у дверей

какой-то замученный жизнью еврей –

глаза полусонные, впалый живот.

”Кто, кто, – говорит, – в теремочке живёт?”

”Я – Хаим-лехаим, сидим, отдыхаем.

Я – Бруха-стряпуха, ещё не старуха.

Я – Дора из хора, пою, как Сикора.

У нас тут прохлада, уют и покой.

Мы – мирные люди. А ты кто такой?”

”Я – Ошер-не кошер, природы венец,

я ем по субботам свиной холодец!

Такая привычка мне свыше дана,

зато я ни водки не пью, ни вина,

но счастья простого добиться не смог.

Пустите меня в этот ваш теремок!”

”Ну-ну, – говорят ему трое, – ну-ну!

Тебе холодец мы не ставим в вину.

Давай заходи, будем счастье ковать,

и будем с тобою мы жить-поживать”.

И вот они славно живут вчетвером,

ни ссор, ни обид – не опишешь пером,

и тихое счастье царит в теремке:

вот Хаим-лехаим лежит в гамаке,

вот Бруха-стряпуха готовит компот,

вот Дора из хора романсы поёт,

а Ошер-не кошер – вообще молодец:

он ест по субботам свиной холодец.

Но времени ход угадать не дано,

и новая гостья стучится в окно,

с кошёлкой в руке и, жуя бутерброд,

”Кто, кто,– говорит, – в теремочке живёт?”

”Я – Хаим-лехаим, сидим, отдыхаем.

Я – Бруха-стряпуха, ещё не старуха.

Я – Дора из хора, пою, как Сикора.

Я – Ошер-не кошер, явился непрошен.

Как братья и сёстры, живём в теремке!

А ты кто такая с кошёлкой в руке?”

”Я – Сарра с базара, продукты несу –

капусту, морковку, салат, колбасу,

зелёный горошек и свежий творог.

Пустите с кошёлкой меня в теремок!”

”Пустить бы не грех, но такие дела –

жилплощадь у нас, к сожаленью, мала.

Давай заходи, разместим как-нибудь!

Ты только кошёлку свою не забудь!

Не надо, голубушка, переживать,

и будем с тобою мы жить-поживать!”

Живут-поживают, шумит теремок,

над жёлтой трубой серебрится дымок,

и печка гудит на знакомый мотив –

типичный еврейский кооператив.

Ой, сладкая жизнь! Ой, синица в руке!

Вот Хаим-лехаим лежит в гамаке,

вот Бруха-стряпуха готовит компот,

вот Дора из хора романсы поёт,

вот Ошер-не кошер плюёт в потолок,

а Сарра с базара стирает чулок.

Деревья колышутся, тихо вокруг…

Но вдруг (как вам нравится это ”но вдруг”?)

является некто во всём голубом,

на нём кобура и фуражка с гербом.

”А ну, – говорит, – православный народ,

кто, кто в теремке без прописки живёт?”

”Я – Хаим-лехаим, сидим, отдыхаем.

Я – Бруха-стряпуха, ещё не старуха.

Я – Дора из хора, пою, как Сикора.

Я – Ошер-не кошер, явился непрошен.

Я – Сарра с базара, всем прочим не пара.

А ты кто такой?” ”Это я кто такой?

Закон охраняю, служу день-деньской.

Вселились нахально сюда под шумок!

Да тут синагога, а не теремок!

Живут задарма, и прописки нэма,

вы что, – говорит, – посходили с ума?

А ну, – говорит, – выметайтесь на свет,

жидовские морды, житья от вас нет,

не то вам такое сейчас зададут!

Хорошие люди поселятся тут:

Гордеева Роза из горкоммунхоза,

Сергеева Тома из горисполкома,

полковник Лопата из военкомата,

Валера Шевчук – коммунист, педераст,

уж вашему брату он спуску не даст,

Дуняша-милаша, и Вера-холера,

и Ксюха-писюха из психдиспансера,

а также Иван Тимофеич Блинов –

большой человек, кавалер орденов!..”

…Стоит теремок, не закрыт на замок,

над жёлтой трубой серебрится дымок.

Деревья колышутся, птички поют,

повсюду прохлада, покой и уют.

Но слышишь – звучит милицейский свисток,

наш поезд уходит на Ближний Восток!..

Кончается сказка. Кончается бред.

Стоит теремок, только нас уже нет.

Но призраки наши живут в теремке:

там Хаим-лехаим лежит в гамаке,

там Бруха-стряпуха готовит компот,

там Дора из хора романсы поёт,

там Ошер-не кошер плюёт в потолок,

а Сарра с базара стирает чулок…

КРАСНАЯ КИПОЧКА

Возле леса, возле речки

жил один еврей в местечке

со своей супругой Ривой,

жил, как Бог ему судил,

и у этой пары дома

подрастал сыночек Сёма,

он всегда, зимой и летом,

в красной кипочке ходил.

В красной кипочке шелковой,

сам начитанный, толковый,

материнскою любовью

и вниманием согрет.

Ой, дэр татэ мыди бэйнэр,

ой, а ингэлэ а шэйнэр,

то-есть, форменный красавец,

хоть пиши с него портрет.

А за лесом, на опушке,

в однобедрумной избушке,

у глухого буерака,

где растёт чертополох,

проживала Баба Роза –

жертва остеохондроза,

по анкете, между прочим –

Роза Львовна Шляпентох.

Ой, у бабушки-старушки

ни укропа, ни петрушки,

никаких деликатесов,

только хлебушка кусок.

Были гуси, были шкварки,

а теперь – одни припарки,

всё, как в песне: здравствуй, поле,

я твой тонкий колосок!

Но зато у Мамы Ривы –

куры, гуси, вишни, сливы,

гоголь-моголь для сыночка –

он на всё горазд и спор:

в красной кипочке гуляет

и на скрипочке играет,

и не просто “Чижик-пыжик” –

гамму ля-бемоль-мажор!

И когда утихла гамма,

говорит сыночку мама:

“Надо бабушку уважить,

как ведётся на Руси.

Положи смычок на полку

и бери, сынок, кошёлку

и кошерные продукты

Бабе Розе отнеси”.

А в кошёлку Мама Рива

уложила всё красиво:

фаршированную рыбу

с хреном в баночке от шпрот,

яйца свежие в мешочке

и гусиный жир в горшочке,

деруны на постном масле

и, конечно же, компот.

Вот идёт по лесу Сёма,

и тропа ему знакома.

Помощь бабушке-старушке –

вот его священный долг!

В красной кипочке из шёлка

он идёт, в руке кошёлка,

ничего не замечает,

а ему навстречу – Волк.

Волк Иванович Свиридов –

из матёрых инвалидов,

пострадал уже однажды,

обмануть его хитро:

он был ранен в ягодицу,

потому что съел девицу

в красной шапочке из сказки

Шарля, кажется, Перро.

Волк сперва стоит на стрёме,

а потом подходит к Сёме,

говорит: “Шолом Алейхем!

Что за шухер? Тихо, ша!

Ты куда идёшь, пархатый,

и чего несёшь из хаты?”

И ему на это Сёма

отвечает, не спеша:

“Мне смешны твои угрозы!

Я несу для Бабы Розы

фаршированную рыбу

с хреном в баночке от шпрот,

яйца свежие в мешочке

и гусиный жир в горшочке,

деруны на постном масле

и, конечно же, компот”.

В предвкушенье пищи сладкой

облизнулся Волк украдкой,

говорит он: “Бабе Розе

эти яства – не нужны.

Я всю жизнь по лесу рыщу,

обожаю вашу пищу –

фаршированную рыбу

и особо – деруны.

А компот, в конечном счёте –

посильней, чем “Фауст” Гёте,

так что нечего мне баки

забивать своей мурой”.

“Ни за что я злому Волку

не отдам свою кошёлку!” –

отвечает Волку Сёма –

в красной кипочке герой.

“Ты, приятель, из аидов,

ну, а я – из инвалидов,

мне положена диета

на гусином на жиру!

Что ж ты, красная ермолка,

обижаешь злого Волка?

Я сейчас пойду и с ходу

твою бабушку сожру.

Не пойми меня превратно –

понесёшь тогда обратно

фаршированную рыбу

с хреном в баночке от шпрот,

яйца свежие в мешочке

и гусиный жир в горшочке,

деруны на постном масле

и, конечно же, компот”.

“Ты мне бабушку не трогай –

покараю мерой строгой!” –

красной кипочкой качая,

Сёма Волку говорит.

“Что ж я, вместо Бабы Розы

должен есть кору с берёзы?” –

очень нагло отвечает

этот злобный инвалид

и помчался на опушку

кушать бабушку-старушку,

по анкете, между прочим,

Розу Львовну Шляпентох.

Волк – он тоже знанье копит,

у него громадный опыт

поедания старушек

всех народов и эпох!

В это время Роза Львовна

(так зовут её условно)

на трёхногом табурете

восседает у окна.

В однобедрумной избушке

нет ни крошки, ни горбушки,

оттого-то Баба Роза,

как собака, голодна.

Принести ей должен внучек

много разных вкусных штучек –

фаршированную рыбу

с хреном в баночке от шпрот,

яйца свежие в мешочке

и гусиный жир в горшочке,

деруны на постном масле

и, конечно же, компот.

А пока что Баба Роза –

в состоянии психоза:

голод, знаете, не тётка,

всё померкло, мир умолк,

головная боль, икота…

Вдруг стучится в двери кто-то.

“Кто там?” – спрашивает Роза,

а в ответ ей: “Это Волк!”

“Удивительное дело –

я б сейчас и Волка съела!” –

так подумала старушка,

открывает Волку дверь –

он сидит в смиренной позе,

говорит он Бабе Розе:

“Ты меня бы в дом пустила.

Не пугайся – чай, не зверь”.

А в мозгу у злого Волка

бьётся мысль такого толка:

“Мол, сожру её, старушку,

буду к мольбам глух и нем,

сам оденусь Бабой Розой,

и с такой метаморфозой

стану ждать внучонка Сёму,

и его я тоже съем.

Съем и красную ермолку,

и с продуктами кошёлку –

фаршированную рыбу

с хреном в баночке от шпрот,

яйца свежие в мешочке

и гусиный жир в горшочке,

деруны на постном масле

и, конечно же, компот”.

“Ходят, бабка, злые слухи,

что помрём мы с голодухи, –

Волк своею гнусной мордой

Бабе Розе тычет в бок. –

Ты была бы человеком –

поскребла бы по сусекам,

может быть, чего нашла бы,

испекли бы колобок”.

Но старушка Роза Львовна

смотрит прямо, дышит ровно.

Ой, сегодня будет кто-то

Бабе Розе на обед!

Вот она подходит к Волку

и берёт его за холку,

а потом как рот разинет –

ам! И всё, и Волка нет!..

Волк как пища – безыскусный,

некошерный и невкусный,

если нет альтернативы –

утоляет аппетит,

возникает сытость, дрёма…

Зохен вэй, а где же Сёма?

Сёма всё ещё по лесу

в красной кипочке бежит.

Он бежит, роняя слёзы,

и несёт для Бабы Розы

фаршированную рыбу

с хреном в баночке от шпрот,

яйца свежие в мешочке

и гусиный жир в горшочке,

деруны на постном масле

и, конечно же, компот.

Cёма ёжится с опаской –

он знаком с народной сказкой,

где несложная интрига

разрешается в конце:

вот приходит он в избушку,

Волк уже сожрал старушку

и лежит под одеялом

в бабы-розином чепце,

и пойдут, пойдут вопросы,

как назойливые осы –

почему глаза большие?

почему большой живот?

почему большие уши?..

Ой, спасите наши души!

Сколько можно этой сказкой

без конца дурить народ?

Но глядит – жива старушка!

Где моя большая кружка?

В нашей сказке, кроме Волка,

всем героям повезло!

Здесь пора остановиться.

Будем петь и веселиться

алэ соным афцалухес,

то-есть – всем врагам назло!

Прекратим глотать лекарства,

будем есть сплошные яства –

фаршированную рыбу

с хреном в баночке от шпрот,

яйца свежие в мешочке

и гусиный жир в горшочке,

деруны на постном масле

и, конечно же, компот…

СТАРАЯ ПРИТЧА

Посвящается Яну Марковичу Торчинскому

ПОСВЯЩЕНИЕ

Тебе, мой друг, прозаик и поэт,

который стал литературоведом,

тебе, кому решительно неведом

молчания таинственный обет;

тебе, чей стих эпитетом искрит,

чей лик начертан гранями алмаза

в анналах Укргипрогорпромгаза, –

я посвящаю этот манускрипт.

На склоне лет, в иную глядя даль,

я заразился ямбом пятистопным,

замедленным, не очень расторопным,

я слышу в нём подспудную печаль.

Он голос тех, кто хрупок и раним,

и вот пример (моя тут хата с краю):

“Волчица ты, тебя я презираю,

ты похоти предаться хочешь с ним!”

А вот ещё пример, известный всем,

кого любовь терзает или гложет:

“Я вас любил, любовь ещё, быть может,

в душе моей угасла не совсем…”

Но чур! – уже пора разжечь костёр!

Припомнив некий случай допотопный,

я в ямб его одену пятистопный –

наш брат-еврей на выдумки хитёр.

Да ты и сам выдумывал не раз!

Но не затем я пальцем в небо тычу:

простую, незатейливую притчу

я расскажу без всяческих прикрас.

Метафор и т.п. не будет в ней,

а лишь улыбка Музы волоокой.

Итак – преданья старины глубокой,

дела давным-давно минувших дней…

ПРИТЧА

Давным-давно, когда-то, в старину,

в местечке, где – не знаю, врать не буду,

жил-был еврей, каких полно повсюду,

и он имел красавицу-жену,

шесть дочерей, пасхальный лапсердак,

подсвечники, где быть субботним свечкам,

и дом на три окна с резным крылечком,

а в доме том – и погреб, и чердак,

за домом – двор, сарайчик во дворе,

в сарайчике – и куры, и цыплята,

и козочка, как рэбэ, бородата,

всего полно! Как снегу в январе.

И вот однажды, летнею порой,

под вечер… Чесночёк растёт на грядке,

детишки во дворе играют в прятки,

визжат, смеются, заняты игрой,

жена невдалеке доит козу,

еврей сидит на вымытом крылечке

и думает: вот, я живу в местечке

и на себе весь этот воз везу

с утра до ночи, дел невпроворот,

хозяйство, огород, жена и дети,

и ничего на целом белом свете

не вижу дальше собственных ворот.

Но где-то там – как хочется туда! –

за лесом, за рекой, за косогором

есть, говорят, огромный мир, в котором

иные люди, судьбы, города,

иное счастье… Что же там окрест?

Дай Бог увидеть всё, покуда зрячи!..

(Ах, не случайно в поисках удачи

мы тяготеем к перемене мест.)

Смеркалось. Проплывали облака,

менясь на ходу то так, то этак.

Жена в корыте искупала деток,

дала им всем напиться молока

и уложила на ночь, а поздней,

когда луна из туч всплыла наружу, –

“Уже и спать пора”, – сказала мужу

и в дом ушла, и он пошёл за ней.

И он пошёл за ней, и лёг в кровать.

Он думал: каждый день одно и то же,

зачем всю жизнь свою я должен, Боже,

здесь жить, любить, смеяться, горевать?

О, вечный зов души, как вечный зуд!..

Проснуться рано утром, спозаранку,

взять в руку хлеба свежего буханку

и – в дальний путь! Родная, зай гезунт!..

Конечно, жаль жену и дочерей,

но глядя вдаль, на прошлое не сетуй.

Даст Бог, не пропадут!..

И с мыслью этой,

в-сердцах обняв жену, уснул еврей.

Он спал, как спит встревоженный сурок.

Встал до зари, умылся втихомолку,

собрал мешок, надел свою ермолку

и, помолившись, вышел за порог.

Жена и дети спали крепким сном.

Не думали, увы, и не гадали,

что он уйдёт от них в иные дали –

поплачут ли и вспомнят ли о нём,

кто может знать?..

Теперь сойти с крыльца,

а там – коротким шагом, вдоль дороги,

свернуть направо возле синагоги,

и дальше – мимо дома кузнеца,

акцызной лавки, лавки дровяной,

пекарни, где полно свежайшей сдобы,

и доктора, что лечит все хворобы,

и бондаря, и свахи, и чайной.

Притихшие базарные ряды,

дома, где люди спят ещё, амбары,

заборы, мостовые, тротуары,

фруктовые обильные сады,

а там уже, куда ни глянь – поля,

широкие поля, и рожь, и гречка.

Околица. Кончается местечко.

Но, к счастью, не кончается земля.

И было утро, а за утром – день.

И шёл еврей по тропам и дорогам,

он полем шёл, и лесом шёл, и логом,

и мимо незнакомых деревень,

а к вечеру, уже не чуя ног,

не обладая мощью Геркулеса,

вблизи дороги, на опушке леса,

сняв сапоги, под деревом прилёг –

и в добрый час! Но прежде, чем уснуть,

носки своих сапог направил мудро

в ту сторону, куда ему наутро

держать благословенный Богом путь.

Он крепко спал. Вечерняя заря

сошла на нет. Повеяло прохладой.

Звезда сияла яркою лампадой

над мирно спящим, сон ему даря…

Тем временем, пока народ честной

в глубоких снах витал меж эмпиреев,

какой-то путник, тоже из евреев,

шёл не спеша дорогою лесной.

Куда его нелёгкая несла?

Быть может, некий местный балагула

брёл, пьяный, после крепкого загула

ко вдовушке из дальнего села?

А может быть, заезжий гимназист

в своей фуражке форменной зелёной

шагал со сходки революционной,

марксист несчастный, с виду неказист?..

Не знаю сам, откуда он возник,

и я б, возможно, с кем-нибудь поспорил,

что это был рэб Гершл Острополер –

пра-прадед мой, затейник и шутник.

Он шёл себе по лесу, одинок,

над буднями свободным духом рея,

и он увидел спящего еврея

и пару незаношенных сапог

и подошёл. Замечу в свой черёд,

что шутка сердцу – как желудку пища:

он поднял сапоги за голенища

и тихо развернул наоборот,

а сам исчез, растаял в двух шагах,

теперь ищи его по белу свету!

А кто он был – Бог весть. Ушёл – и нету.

Не в нём тут дело, дело – в сапогах.

(Вы спросите: а как же наш герой,

и что же с этой притчею старинной?..

Он спал. Земля была ему периной,

хотя, признаться, несколько сырой .

Куда меня заводит мой рассказ –

не ведаю ни слухом и ни духом.

Как часто нам земля бывала пухом!..

Да будет пухом и в последний раз!..)

И ночь прошла. Заря сменила тьму.

Вставал рассвет, на горизонте рдея.

Еврей проснулся: что я? кто я? где я?

куда иду, зачем и почему?

Но вспомнил. Встал, обулся, взял мешок

и – в путь, что был заранее намечен:

в ту сторону, куда вчера под вечер

направил он носки своих сапог.

И вот опять – поля, луга, леса,

холмы, овраги, липы и берёзы,

и пыль, и зной, и мухи, и стрекозы,

и скрип колёс, и птичьи голоса.

А там уже и полдень, а за ним,

глядишь – и солнце клонится к закату

монетой, предназначенной в уплату

за день, что тает, временем гоним…

Идёт еврей – на холм, потом с холма,

кусты, ручей, через ручей – дощечка,

а впереди – какое-то местечко

виднеется, амбары и дома.

Туда ведут несчётные следы,

ещё и не затёртые, живые.

Заборы, тротуары, мостовые,

притихшие базарные ряды…

Еврей глядит: здесь свахин дом, а вот

чайная, вот и бондарь – до чего же

всё это удивительно похоже

на те места, откуда он идёт!

Тут и кузнец, и пекарь тут – вейз мир! –

и даже доктор, лечащий хворобы!..

Не может быть, ах, быть не может, чтобы

был так однообразен этот мир!

О, если б знать заранее о том!

Но кажется: пройди ещё немного,

сверни налево там, где синагога,

и вдруг увидишь свой родимый дом!

И правда – вот он, до чего похож!

И что-то в нём мерещится родное,

хотя крылечко, вроде бы, иное,

Бог с ним, c крылечком, что с него возьмёшь!..

За домом – двор, сарайчик во дворе,

а в нём, видать, и куры, и цыплята,

вот козочка, и тоже – бородата,

как рэбэ, и бородка в серебре.

Вот женщина выходит на крыльцо,

и у еврея вдруг мороз по коже,

ещё бы: до чего ж она, о Боже,

похожа на жену – одно лицо!..

За нею – дети (значит, есть и муж),

шумят, щебечут, словно птичья стая,

пять девочек, но нет – ещё шестая!

Шесть душ детей, и у него – шесть душ.

А женщина ведёт еврея в дом,

он моет руки и за стол садится,

вокруг него – приветливые лица,

обедают все вместе, а потом,

поверженный в усталость и покой,

еврей сидит, как пуриц, на крылечке

и думает: вот, я – в другом местечке,

а разницы не вижу никакой.

Везде одно и тоже – и места,

и люди, и дороги, и природа,

всё то же солнце льётся с небосвода,

другой верстой сменяется верста.

Куда идти? Печаль свою уйми

по прежней жизни, по жене и детям –

дай Бог вовеки горя не иметь им!..

Вот женщина живёт одна с детьми.

Она семью содержит молодцом,

ей, видно, не страшны ни зной, ни стужа.

Останусь тут и буду ей за мужа,

а детям – хоть приёмным, но отцом.

Так думал он. Тем временем она

управилась неспешно с детворою,

подсела тихо к нашему герою,

и так они сидели дотемна.

И вдруг она придвинулась тесней

к нему, прильнула, словно пластырь к ранам, –

“Идём, – сказала, – спать уже пора нам!” –

и в дом ушла, и он пошёл за ней.

И он пошёл за ней, и лёг в кровать.

Всё было так привычно и уютно,

как там, откуда он вчера под утро

ушёл миры иные открывать…

Так ночь прошла. И день прошёл. И год.

И много лет умчались год за годом.

И жизнь текла то горечью, то мёдом –

семья, хозяйство, дом и огород.

И наш герой был женщиной любим,

и сам любил, и был наполнен этим.

Он стал родным её чудесным детям,

а дети, в свой черёд, гордились им.

Какая-то волшебная звезда,

тепло и свет роняя с небосклона,

к нему была, как видно, благосклонна,

и он – он счастлив был. Но иногда…

Но иногда, в полночной тишине,

его терзала горькая утрата:

он вспоминал о том, как жил когда-то,

о дочерях, о брошенной жене

и тосковал. В тоске своей немой,

не проронив ни звука, ни словечка,

он видел вновь родимое местечко

и в мыслях повторял: “Домой, домой!…”

Ах, наша жизнь! Наладится с трудом –

придёт судьба и всё переиначит.

“Домой, домой!” – душа зовёт и плачет.

А где наш дом?

Кто знает – где наш дом?..

ОГЛАВЛЕНИЕ

Стр.

Рождественская сказка.……………………………………………………………….3

Курочка рэбэ......................…………………………………………………………….6

Сказка про редьку……………………………………………………………………..8

Терем-теремок...............………………………………………………………………11

Красная кипочка..................……………..……………………………………………15

Старая притча...............……………………………………………………………….22